Розы-помидоры, медицинские маски и качель-лодочка: Московский губернский театр сыграл в Архангельске «Дядю Ваню» в постановке Сергея Безрукова

Но кроме режиссёра и исполнителя титульной роли постановку с БДФ, по сути, ничто не связывало. Просто показом чеховских сцен из деревенской жизни Сергей Безруков вернул «архдраме» долг — за несыгранных прошлой весной «Энергичных людей».

Несмотря на то, что билеты на спектакль были недёшевы, в зрительном зале «архдрамы» был практически полный аншлаг. На подступах к сцене и на самой сцене Сергей Безруков и Анна Матисон поставили ящики с розовыми кустами и помидорной рассадой. Стол, за которым пьют остывший чай, пока разбиваются сердца, поставили на катурны из книжных стопок — так, как весь дом Войницких когда-то стоял на почитании профессора Серебрякова. Достопочтенный буфет, превращающийся то в ширму, то в дверь. Невесомая белая вуаль, которая работает призрачной завесой, укрытием и даже воображаемой подвенечной фатой.

На арьерсцене стоит грандиозная и пугающая конструкция — трапеция, похожая на пирамиду с усечённой верхушкой, этакую египетскую усыпальницу, совершенно не вяжущуюся с атмосферой деревенского быта. Понятно, что эта громадина — из другого мира. Внутри неё — качель-лодочка, какая раньше была, наверное, практически в каждом советском и постсоветском парке-аттракционов. Она раскачивается, как маятник часов, отсчитывающих уходящее время. 

Вверху на подвесах висит золочёный оклад — без иконы. Но эту пустующую раму всё равно освещают — правда, не лампадой, а электрической лампочкой. Эту своеобразную церемонию поднятия флага повторяют, хотя это, по сути, Сизифов труд. Для дяди Вани, осознавшего, что он зря посвятил Серебрякову всю жизнь, профессор вдруг оказывается такой же пустышкой, как кусок металла без иконописного лика. Кстати, портрет Серебрякова тоже на сцене — в момент кульминации, когда прозвучит выстрел, у него оборвётся одно крепление и он повиснет, скособочившись, на одном тросе.

Дядя Ваня, которого играет сам Сергей Безруков, появляясь на сцене, танцует какой-то танец вроде трепака, хотя причин для радости особо нет: кажется, что жизнь прожита зря, а ещё эта неразделённая любовь к второй жене Серебрякова Елене Андреевне. В этой горько-сладкой пляске, кажется, больше Безрукова, чем дяди Вани — чувствуется наслаждение собственным мастерством. Впрочем, дядя Ваня в своём переживании проигранной жизни и невзаимности сам нарочно уходит в какое-то комикование, даже фиглярство: пародирует походку Серебрякова, говорит на разные голоса.

Доктор Астров в исполнении Антона Хабарова поначалу как-то не вызывает доверия: он, с иголочки одетый в белый костюм, скорбит об умершем пациенте, положив ногу на ногу, и выступившие слёзы утирает, картинно прикладывая ладони к векам.

Вновь прибывшие обитатели дома Войницких носят медицинские маски. Одно только появление артистов в поднадоевших архангелогородцам «намордниках» вызывает понимающие аплодисменты. Но маски — не только примета времени и отсылка к пандемии, во время которой родился замысел спектакля. Средства индивидуальной защиты носят в основном в присутствии Серебрякова — словно так уж берегут капризного больного профессора. Правда, потом, ближе к финалу Елена Андреевна наденет её уже по другому поводу: как будто бы затем, чтобы удержать себя от ещё одного поцелуя с Астровым, с которым у неё в той самой лодке произошла любовная сцена.

Дядя Ваня же эту необходимость носить маску доводит до абсурда: надевая противогаз, он словно ещё одним способом пассивно-агрессивно высказывает разочаровавшему его профессору своё «фи». Неразделённую любовь своего героя к Елене Безруков решает через фотографию и большие фотопостеры, которые дядя Ваня любовно расставляет по сцене. Пытаясь обнять Елену, он обнимает, на самом деле, портрет. И хотя всё это — миражи, — но даже в финале не расстаётся с портретом.

Тот самый стол на поверку оказывается не столом, а роялем. Инструмент, скрытый под скатертью, используемый не по назначению, становится в спектакле знаком судьбы Елены Андреевны. По заданию режиссёра Карина Андоленко играет её как талантливую пианистку, отказавшуюся от музыки ради мужа. Оттого такой надрывной получается сцена из конца второго действия пьесы, когда Елене хочется сыграть, но муж не велит. В тексте одно только слово — «Нельзя!». А в спектакле — грохот, стук, светопреставление… Здесь «Нельзя» — это не «не сейчас», это «никогда». Навсегда уезжая из усадьбы, Елена словно прощается не с Войницким, не с Астровым, а с роялем.

В финале дядя Ваня в очередной раз садится в ладью. Но на этот раз у него в руках — вёсла. Он словно впервые решает жить своей жизнью. Благо, в наше время в 47 лет, даже проиграв жизнь, её ещё можно переиграть. Но только его племянница и помощница Соня продолжает крутить педали стреноженного, не двигающегося с места велосипеда — продолжает пока свой Сизифов труд. Ей ещё предстоит то горькое открытие, которое сделал её дядя. А дядя Ваня, выпрыгнув из лодочки, снова танцует, и этот танец тонет в зрительских аплодисментах.