АНТОН ХАБАРОВ: «Многим кажется, что я рубаха-парень. Но у меня сложный характер»

— Я тут подумал: если умереть завтра, могу сказать, что прожил очень счастливую жизнь. Это так здорово. Я любим, я люблю, у меня есть много закрытых потребностей, которые не закрыты у других людей. Я делаю то, что хочу. Я свободен — ну, в рамках того, как можно быть свободным. Могу сказать «нет» тем, с кем не хочу общаться, могу сказать «да» тем, с кем общаться хочу. Это редкость...

— Антон, совсем скоро выйдет долгожданное продолжение сериала «Казанова». Хотелось бы начать с него. Честно скажу, когда я посмотрела сюжет, поняла, что это такая странная вещь. По сути, главный герой — нечестный человек, сложный. Я считаю, что здесь мастерство актёра — вызвать к нему симпатию.

— Наверное, важнее даже глубина взгляда на этого персонажа. Потому что отрицательные и злые вещи происходят по определённым причинам. Вряд ли существуют изначально отрицательные люди. Вот сейчас в театре мы делаем «Дон Жуана» — тоже непростой образ. В народе Дон Жуан — это что-то лёгкое, а на самом деле он страшный человек, который верит только в одно: «Дважды два — четыре». И всё, во всё остальное он не верит. Людей рядом с собой просто уничтожает. Поэтому тут важна глубина взгляда на человека.

— Скажите, был ли трепет, когда первый сезон зашёл, а второй должен быть не хуже?

— Да, перед чтением сценария было такое ощущение. Когда начал читать, думал: в первом сезоне всё так уникально, что же можно написать во втором? Но он даже лучше. Написан интереснее, другие линии выведены. Там будет противостояние между мной и Сергеем Угрюмовым.

— Антон, раньше в интервью вы говорили, что работы в кино не так много, как хотелось бы. Сейчас, наверное, уже достаточно?

— Хорошей работы не так много. И я, конечно, не конвейерный артист. От многого отказываюсь!

— А как вы можете себе позволить быть самим собой в наш век конвейерного актёрского бизнеса?

— Не знаю. Во-первых, рядом со мной близкие люди, прежде всего моя жена. Даже, честно говоря, удивительно, что мы сейчас, на интервью, не вместе. Мы с ней единое целое уже 26 лет. Так что моя семья поддерживает меня в моих решениях.

— В общем, жена не говорит вам: «Слушай, ты должен был заработать, а пришёл без гонорара»?

— Но я и зарабатываю. Да, меньше, чем если бы снимался во всём подряд. Но я понял… Виктор Сухоруков как-то говорил: если ты не владеешь заводами и фабриками, тебе просто нужна определённая сумма для комфортной жизни, и она не такая большая, как всем кажется. Она подъёмная, я могу её заработать. Конечно, иногда иду на компромиссы, но в этих компромиссах я просто выношу людям мозг.

— Второе, что мне не понравилось… Ну это я так говорю «не понравилось», — это то, что вы входите в детали, вы подробный.

— Ну да, стараюсь.

— Знаю этот подход, и я удивилась, что в наше время ещё кому-то хочется это делать.

— Главное, что кому-то хочется это смотреть. Потому что если бы не было обратной реакции от зрителей, я, наверное, был бы менее подробным при подготовке к роли. Если это кому-то нужно, для меня это очень важно. Вот сейчас играю следователя. Я позвонил в Следственный комитет…

— Вот это да! Просто позвонили?

— Да, просто позвонил. Мне сказали: конечно, приходите. Встретился со следователем — прекрасный человек, он мне всё рассказал. Я немножко обалдел от того, как на самом деле должен выглядеть следователь в нашем кино и как он должен мыслить. Потому что всё, что я видел в кино до этого, с реальностью не совпадает...

— Да, мне просто интересно так готовиться к роли, так жить интереснее. Попробовать сделать что-то настоящее, потому что по-другому мне просто скучно. А иначе зачем тратить своё время? Это вообще самое дорогое, что есть у человека.

— А удаётся ли вам отслеживать, что день проведён реально плодотворно, нигде не потерян?

— Нет, конечно. Время летит как-то очень быстро. Стараюсь заполнять его, но иногда настроения нет, иногда ничего не хочется. А к концу года я вообще уставший — год тяжёлый был.

— В общем, в кино вы сейчас довольны теми работами, которые пришли?

— Да, очень. Потому что ты занимаешься чистым творчеством. Допустим, в «Казанове» я создаю человека из своего детства, которого никто не знает, а знаю только я. Его потом все любят, говорят: «Это мой любимый персонаж», — а это так здорово, прямо настоящее творчество, точно чистое, за этим больше ничего не стоит. Но такие проекты, по моей статистике, бывают раз в семь лет. Всё остальное...

— Как и у всех.

— Как и у всех. Банионис вообще сказал, что у него две картины — это «Солярис» Тарковского и «Мёртвый сезон». А у него более 80 работ в кино.

— Ну, ещё и время меняется. Наши актёры не могут жить так, как жили великие старики.

— Могут.

— Но не хотят.

— Не хотят, да. Моими любимыми современными артистами являются Кирилл Пирогов и Никита Тюнин.

— Да, я помню ваше высказывание про Пирогова. Думаю, то, как вы умеете восхищаться коллегами, очень редко встречается в актёрском мире.

— Они колоссальные артисты, живут театром, преданы ему как никто. Поэтому могут, могут. Модный — не всегда хороший, я в этом убедился. Как у Даля в дневниках есть такая запись: если ты становишься популярным, это одно из самых плохих качеств твоего таланта. Я долго эту мысль не понимал, потом осознал. То есть ты, условно, садишься на три ноты и долбишь по ним. Сейчас мало артистов, много типажей — но это в профессиональной сфере. Я, например, так отделяю. Типаж — это когда вот он такой и он такого играет. А артист — это человек, который может сыграть много разных характеров и измениться не только внешне, но и внутренне, что самое сложное. Измениться внешне — это когда на тебя работает индустрия: ракурсы, грим, усы, костюмы. А поменяться внутренне очень сложно.

— Антон, как вам удаётся физически выносить ритм? Потому что я знаю, что съёмки — это 12-часовые смены, всегда ранний подъём. Сейчас актёры прямо пашут...

— Но и раньше пахали... Мне кажется, всё-таки это какие-то капризы нынешнего времени: «Ой, я устал, ой, как много работы...» Басилашвили рассказывал, как они ночевали в «Красной стреле», просто жили в ней, потому что играли у Товстоногова в Питере, а снимались в Москве. И многие фильмы снимали практически всегда ночью. У нас такого нет, я не работаю ночные смены подряд. Поэтому вряд ли такая разница — сейчас и тогда, это просто красиво звучит на словах. Пахали всегда. Нормально выживаю, как и все, — как и хирурги, как и главные редакторы, у вас же тоже дедлайны есть. Только в этом случае психика немного перегружается, вот с ней надо как-то работать, кому что помогает.

— Антон, у вас много ролей в Губернском театре. Театр — это время, силы, и это не всегда имеет отношение к медийности, к популярности. Для чего вам это надо?

— Мне это даёт... Вообще, такими словами, конечно, в современном мире как-то стыдновато разбрасываться, но это как бы моя миссия. Я вообще пошёл в эту профессию, чтобы людям помогать, чтобы отвлекать их от проблем, чтобы рассказывать о своих болях через их боли. Зрителей в зале не боюсь, у меня всегда праздник, что есть люди, которые поймут то, о чём я говорю, — и это большое счастье. Вот поэтому я и сижу в театре. Не из-за денег, не из-за известности… Сейчас активно идут репетиции спектакля «Дон Жуан. Новый миф».

— Вот ещё одна роль, в которой я не знаю, что ещё можно найти. Я на стольких была…

— Там можно найти разговоры двух людей, как мы нашли, вообще о добре и зле. Ведь что делает Дон Жуан? Он просто уничтожает других людей, ему всё равно, он берёт нищего из церкви, говорит: «Давай богохульствуй, потому что Бога-то нет, вообще ничего не существует».

— Но обычно рассматривают его отношение к женщинам.

— Ну это если… Блин, я не знаю, наверное, надо вообще ничего не читать, чтобы так плоско воспринимать. Я это не вам говорю. Но если Мольер закрыл эту пьесу после 15 представлений, значит, там что-то было.

— Напомните, почему он закрыл представление?

— Потому что король и духовенство ему сказали: вот такое нам показывать не надо.

— Зрительницы придут посмотреть на красивого актёра, талантливого. Так что красоту, костюмы никто не отменял.

— Конечно, никто не отменял. Но как-то никогда у меня не было таких ролей в театре, где я просто стою в красивом костюме. И когда на Астрова приходят, там тоже видят упитого просто в ноль человека, и там даже какие-то нецензурные словечки проскальзывают... Тем не менее всё нормально. Зритель — он приходит, а дальше с ним можно делать всё, что тебе хочется. И если это талантливо и хорошо, никаких проблем нет вообще, просто нет. Он с удовольствием послушает общие размышления о добре и зле.

— Есть ещё что-то, что умеете, но пока не было роли, чтобы это проявить? Вот я знаю, что вы много лет занимались спортивными бальными танцами. Это тяжёлый труд.

— Да, это физический вид спорта. Там один тур венского вальса равен, по-моему, пятикилометровой пробежке. А ты за турнир танцуешь четыре только одного венского вальса, а их всего 12 танцев — четверть, полуфинал, финал. Танцы — это ещё такая опция в моём арсенале, которой я редко, но пользуюсь. Как и фортепиано. Для первого сезона «Казановы» я сам играл «Ноктюрн» Шопена, а сейчас играю Бетховена, тоже разучил. Садишься, с учителем разбираешь, потом учишь сам.

— У вас дома пианино?

— Да, дома. Я вообще немножко какой-то... Не знаю, какое произвожу впечатление со стороны... Мне иногда кажется, я вообще человек занудный, скучный. Люблю шахматы, например. Для меня самое главное достижение 2024 года — что я с Дубовым Данилой, чемпионом мира, продержался 48 ходов, занял первое место, совершил всего одну ошибку. Дубов тренировал Магнуса Карлсена, и я на сеансе одновременной игры сделал такое достижение. Играю в шахматы очень много, тренируюсь с чемпионами мира.

— Как это сейчас происходит? Онлайн?

— Онлайн, конечно. Играешь со всем миром. Есть специальные программы. Если у тебя рейтинг хороший, то тебя допускают играть с чемпионами. Сейчас я на уровне второго разряда. Могу играть на уровне первого, но надо больше тренироваться.

— То есть вы могли бы быть в этой области профессионалом, по сути?

— Вообще, да. Про меня писало «64. Шахматное обозрение». Потому что я выиграл у мастера спорта по шахматам. Вот такие интересы... Сейчас жду, например, проигрыватель старый, 1954 года, очень люблю винил, ребята его апгрейдят. Такими вещами я живу.

— Слушайте, я первый раз наконец-то увидела того, кто слушает винил.

— Это я. Ещё собираю предметы искусства, очень люблю, у меня дома много рукописных работ Юрия Борисовича Норштейна, есть иллюстрации из «Мастера и Маргариты» — я приобрёл шикарные, которые были в доме Булгакова, просто какие-то колоссальные.

— Теперь я не буду задавать вопрос, что вы умеете по жизни и чем будете зарабатывать, если актёрство отменят. Потому что, наверное, при желании это можно и монетизировать.

— Конечно, можно всё сделать, но я об этом не думаю. Предложения в кино есть, слава богу. Сам иногда, клянусь вам, с таким количеством отказов думаю: «Господи, ещё что-то и предлагают!»

— Вы про кино сейчас? А почему «Господи, ещё что-то предлагают»?

— Ну потому что много отказываюсь, прямо очень много. Мне за эту неделю пришло четыре или пять сценариев.

— А отказываетесь, потому что не нравится?

— Угу. Ну потому что либо уже играл что-то такое, либо... Не хочу, хочется чего-то другого. Ну подожду другого, значит, будет.

— Да, вы на меня произвели впечатление.

— Просто те силы, которые я вкладываю в проект, — а я вкладываю много внутренних сил, эмоциональных — зритель видит и ценит. В общем, проекты проходят с хорошим рейтингом, и это автоматически даёт мне ещё одну работу, что очень важно для любого артиста. Сейчас в «Казанове» у меня 20 персонажей разных — чудиков, каких-то маленьких людей, «каблуков», агрессоров, альфа, неальфа. И я это всё могу сделать, и мне даётся такая возможность.

— То есть у вас всегда была цель расширять своё амплуа?

— Я всегда, даже в театральном училище, пытался расширить своё амплуа. Но оно зависит от степени интереса к людям, это ведь очень просто. Почему-то многим кажется, что амплуа — какая-то твоя данность. Нет, это степень интереса к людям. Если тебе интересны разные люди, оно будет расширяться...

— Вот сейчас к вам ехал, думаю, блин, интересно, главред… Загуглил про вас. Решил, интересно понаблюдать за таким человеком. Потому что опыт совершенно другой и, наверное, другое будет общение. До этого я общался просто с девушками-журналистами… А тут совсем другая беседа, я прямо это чувствую. Чувствую опыт. Понимаете, это очень круто.

— Круто, когда можно разговаривать по-настоящему. Вы знаете, такой вопрос-размышление. Я вижу ваш год рождения, понимаю, что мы одногодки. Были октябрятами, жили в эпоху до компьютера, до мобильного телефона — и влетели в новое время этих зумеров, когда всё другое. Интересно ваше мнение: может, именно за счёт этого старорежимного советского детства психика более устойчивая?.. Я подозреваю, что детство у вас было нормальным, как у всех в девяностые, вы гуляли во дворе.

— Да, так и есть.

— Дало ли оно закалку на то, чтобы быть морально устойчивым человеком в хорошем смысле этого слова?

— Нет, мне кажется, это не так. Потому что я наблюдаю своих одногодков — у них у всех после сорока что-то случается с крышей, она куда-то отъезжает. Мы же вместе росли. Мне кажется, это не совсем верное утверждение, что всё от каких-то других вещей зависит. Это, наверное, вечная проблема. У Астрова есть такая фраза, что живёшь-живёшь, а потом понимаешь, что вокруг тебя одни чудаки, просто одни чудаки. И сам постепенно становишься чудаком. Вот у всех появляются какие-то проблемки, зависимости, бесконечные разводы, бесконечные свадьбы. Уже всем известно, даже читателям, чем закончится эта свадьба... Это означает, что человек вообще неправильно трактует реальность. Я люблю произведение Флобера «Мадам Бовари», там много об этом…

— Вообще, мне кажется, одно из самых важных — это правильно понимать жизнь за окном и себя в этой жизни, это тебя делает немножко счастливее.

— Правильно, но это же всё равно будет твоё собственное восприятие, потому что константы нет.

— Да, но всё равно более или менее правильное понимание. Если Шарль Бовари бездарный доктор, то он сразу бездарный, а не то, что тебе кажется, будто он великий. Он просто доктор, и поэтому, если я туда сейчас напридумываю кучу всего, там всё равно не было ничего. Но вообще это большой труд — очиститься и как-то более или менее адекватно воспринимать реальность. Поэтому я не могу сказать, что нормальное детство мне помогло, понимаете...

— Но всё-таки у вас было счастливое детство.

— Хорошее, конечно. У меня были свои сложности, как у любого ребёнка. Например, отношения с дедом были непростые. Он болел онкологией, и получалось, что я был рядом с ним, и всё вот это... Он не был таким буддой, чтобы это всё покорно переносить... Всё на меня сливалось. Но ничего, выжил. Нормальное, обычное детство.

— Всем кажется, что они уникальны. Что такого, как у них, не было ни у кого. Было! Я куда-нибудь приезжаю, ко мне подходит человек и говорит: «Слушай, я тебе сейчас про свою жизнь расскажу...»

— А на самом деле он рассказывает то, что ты уже пережил и даже играл много раз.

— Да, да, да.

— Что ещё меня удивило в вашем случае, это то, что родители нетворческих профессий вам говорят: «Иди на режиссёрский». Как такое могло прийти в голову папе-токарю?

— Ну потому что папа сам творческий человек, играет на гитаре, пишет стихи. Думаю, только из-за этого он меня туда направил. В таком смысле у нас творческая семья, можно даже сказать, богемная. Потому что я с детства помню... Вот сейчас это точно невозможно. Большая ключница висела, и там были ключи от квартиры тёти Оли снизу, тёти Тони напротив, тёти Гали сверху. Я мог взять их и, если шумно, пойти к тёте Оле на седьмой этаж, открыть квартиру и там посидеть. И у неё были наши ключи. Это вообще была не проблема. У нас не было телефона, я звонил, приходя к тёте Тоне. Сейчас думаю, я же был подросток, мне часто хотелось кому-то позвонить. Просто звонок, и она такая: «Ну проходи». И это было часто, в течение лет пяти...

— И всегда дома была куча гостей, гитара звучала, накурено на кухне, весело, шумно. Ну родители молодые, в восемнадцать я у них родился...

— Им было восемнадцать, когда вы родились?

— Мама ещё в школе была беременна мной. Для того времени это были какая-то ужасная женщина и ужасный мужчина.

— Но они же поженились?

— Поженились, да.

— Несмотря на молодость родителей, за вами всё равно же был внимательный уход?

— Да, конечно. У них вообще не было нормальной молодости и нормальной юности, которая должна быть. Поэтому мне кажется, может, я и ошибаюсь, но детей надо заводить чуть попозже. Это сейчас они помогают с внуками, Лизе помогают больше, потому что они рядом с ней живут, нам помогает Ленина мама.

— У вас младшая сестра?

— Да. Вот тогда была некая общность людей. А сейчас мы соседей даже не знаем. Всё изменилось, и правильно, сейчас не надо, ни к чему это.

— А то, что вы через три года режиссёрского вдруг поступаете на актёрский, как прозвучало в одном из интервью, «за компанию с другом», как можно к этому прийти?

— Это не совсем так, что «за компанию с другом». Со мной учились ребята, у которых было больше жизненного опыта, чем у меня. Те идеи, которые я предлагал, были, скажем так, незрелые, и я это понимал. И так как у нас были очень хорошие отношения, я говорю: «Пацаны, не тяну, не очень понимаю, у меня, видимо, опыта нет». Мне посоветовали: попробуй на актёрское, а там посмотришь. Вот так это было.

— А на актёрское, естественно, везде пожалуйста?

— Да, поступил везде сразу. Куда пошёл, туда и поступил. В ГИТИС не ходил, потому что подумал, что уже надо что-то выбирать.

— Вот только заходили, и вам сразу говорили: «Да». Вот даже из-за внешности.

— Наверное, да. Говорили: «Да, давай документы». Сразу же.

— А в каких театрах работали! Я думала о вашей судьбе в «Современнике»... О том, какое доверие вам оказала Волчек...

— Галина Борисовна меня очень любила, очень хорошо поддерживала. И даже мой первый спектакль, скажем так, неровный, критикам понравился. Например, Вульфу. Он помог колоссально, конечно, особенно когда я перешёл в Маяковку. Наверное, первый человек из этого мира, который написал про меня в статье какие-то хорошие слова и поставил меня в достойную когорту артистов, так что я подумал: ничего себе!

— У Вульфа... Ну, заслужить одобрение...

— Да, это вообще дорогого стоит.

— А как можно было принять такое решение — уйти из театра?

— Да легко...

— А всякие мысли, что Волчек меня взяла, а я ухожу?

— Я перестал играть большие роли. Действительно, на меня не делали ставку, но потом пришли другие артисты. Театр — это всё-таки фаворитизм. И я подумал: у меня есть два варианта — сидеть в гримёрке и страдать, что я такой талантливый, а меня никуда не берут, или же... В Москве сколько театров? Огромное количество, и почему бы не попробовать себя в другом? И всё.

— Но тут ещё и Елена Миллиоти. Я прохожу, она сидит внизу, спрашивает: «Что с тобой такое?» Старики меня очень любили и поддерживали. Я говорю: «Елена Юрьевна, что-то я не хочу здесь работать». — «Позвони Вульфу», — отвечает. Кто такой Вульф? Для меня это человек из телевизора, я вообще его не знаю! Она говорит: «Он к тебе очень хорошо и уважительно относится». Думаю: ничего себе! Потому что у меня было ощущение, что я вообще работаю в пустоту, а это страшное ощущение для артиста...

— Виталий Яковлевич зашёл в кабинет к Арцибашеву, привёл меня и говорит: «Возьми, не пожалеешь». Вот так он сказал. Арцибашев отвечал: «Как я могу его взять, я вообще его не знаю». — «Возьми, возьми, введи его в спектакль». И так получилось, что я пришёл в спектакль «Опасный поворот», там было три состава, а я выпускал премьеру. И сам был немножко в шоке, и, конечно, это родило недовольство среди артистов, что тоже абсолютно нормально. Поэтому, когда я ушёл из этого театра, думаю, что расстроились только Лазарев и Немоляева.

— Добрые люди.

— Добрые люди, да. Потому что уже тогда у меня была какая-то популярность, и помню, как костюмер... Вообще, это уникальная история... Костюмер театра, которая меня видела только по телевизору, на первой репетиции кричала всем: «Так, одевайтесь сами, я буду одевать своего любимого Антошеньку». «Антошенька, вот тебе гримёрка...» — и называла мне какого-то знаменитого артиста, который там был хозяином. Все выглядывали: кто такой этот Антошенька и почему наш любимый костюмер одевает его?

— Сколько вы там продержались?

— Четыре года. Я там достаточно много работал, но никто не расстроился, что ушёл. Думаю, я был таким нормальным раздражителем для всех.

— Ушли уже в Губернский или просто ушли?

— Ушёл в никуда. Была смена руководства, и мы там немножко не договорились, разные были позиции. Ушёл, а потом вот Безруков пригласил.

— Давайте поговорим о вашем худруке. Два года плотно сотрудничаем, и у меня ощущение, что в этом театре актёры просто счастливы.

— Сергей Витальевич — это человек, увлечённый театром. И по отношению ко мне, конечно... Не было в моей жизни такого человека, такого художественного руководителя, который бы спрашивал: «А в какую ещё сторону ты хочешь развиваться, что ты хочешь сыграть?» Я говорю: «Хочу вот это». — «Давай, хорошо. В каком году хочешь?» Я говорю: «Сейчас у меня съёмки...»

— Сергей Витальевич видит, что я люблю театр и действительно в нём в хорошем смысле служу, я там точно не из-за денег работаю, это очевидно. Люблю даже не театр, а профессию. Мы можем репетировать без обеда, без ужина, по 10—12 часов, и никто даже не намекнёт, что устал. Потому что нам интересно это, просто интересно заниматься этой профессией. Безруков — уникальный худрук, я таких не встречал. Нет у него какой-то колоссальной дистанции с коллегами. Всё равно мы плюс-минус ровесники, современники...

— А до этого вы нигде не сталкивались, на съёмках?

— Нет, мы не пересекались, я его видел, только когда в театральном училище учился. Вышла «Бригада», смотрел по телевизору, мне очень нравилось, вот и все мои впечатления. Я ходил на его спектакли, причём как Остап Бендер. Помню, мы пришли во МХАТ. Я подошёл к окошку администратора, сказал: «Два места, оставлял Безруков».

— А это была неправда?

— Конечно, нет, но надо было как-то попасть. Я ему потом рассказал: «Сергей Витальевич, я на вас ходил, когда вы ещё даже не знали, что мне оставляли билет». Безруков очень подробный режиссёр, очень много мне помогал и с «Дядей Ваней». Человек, преданный профессии, что тут говорить, мы таких сразу видим. Когда давно работаешь — я не говорю, что это какой-то дар определённый, это опыт. Первые четыре реплики — и я могу и с закрытыми глазами сказать, передо мной умный артист или глупый, читал он что-то по этому или не читал, разбирал или не разбирал.

— То есть такая семейственность в вашем театре. К сожалению, во многих этого уже нет, опять же из-за гонки, конвейера, не потому, что люди плохие или хорошие.

— Да. Но, с другой стороны, он бывает очень жёстким.

— В каких моментах? Что важно в вашем театре соблюдать?

— Спортивный режим.

— А спортивный режим — это что?

— Алкоголь.

— Ну вы, уверена, совсем не пьёте.

— Не пью. Но несколько раз Астрова сыграл так, что знакомые в зале были уверены: пьяный на сцене.

— Антон, по поводу семьи. Раньше вам задавали вопросы романтичные... Но сейчас, когда вы 26 лет в браке, у меня только один вопрос: как не выгореть, как сохранить свежий какой-то дух, прожив четверть века вместе?!

— Мы сейчас как раз прошли очень тяжёлый семейный кризис. Я специально об этом говорю, потому что иногда людям кажется, что бывают такие семьи, которые не входят в какие-то пиковые ситуации. Таких семей не бывает! Я тут Лене перед интервью говорю: «Слушай, давай скажу, потому что не хочется обманывать людей».

— Может быть, это кому-то поможет?

— Может быть, кому-то поможет. Потому что иногда думают, что у меня всё идеально. Это далеко не так. И кризисы, и ссоры, и бытовые проблемы, и усталость друг от друга. У нас такие же ошибки, что у всех семей. Вот только выход мы нашли один из самых трудных — принять свои недостатки и недостатки партнёра как есть и пройти кризис вместе. Это был непростой год, но мы справились. Мы поняли только одно: мы, в принципе, взрослые люди и уже можем жить друг без друга, никто не пропадёт. Но мы не хотим.

— Смешно, но мы не хотели расставаться ни на минуту, пока проходили это. Вообще, наверное, наша база в том, что мы всё свободное время хотим быть вместе, даже в ссоре. Это тоже очень важно.

— По поводу детей ещё вопрос. Несколько лет назад мы спрашивали о детях... Сейчас мы говорим о сложившихся личностях.

— Четырнадцать и восемнадцать, да. Это взрослые люди...

— Вот скажите, дети рождаются с готовым характером или их можно воспитать? Какой ваш вывод как отца? Что-то от вас зависело, какими они стали?

— Конечно, зависит, да. А так, если брать с точки зрения нот, эта — ля, а эта точно — фа-диез. И всё.

— Всё было готово.

— Да, характер уже готов. Например, у дочки сейчас переходный возраст, но она очень талантливая и уникальная девчонка. Нам с Леной достаётся, конечно, но мы держимся. Надо просто переждать, но не переделывать своего ребёнка... Кстати, хочу отметить, что я до сих пор психолога посещаю, уже много лет.

— Вот видите, может быть, благодаря ему у вас гибкое мышление и восприятие.

— Конечно, конечно. Вообще, психология, как мне кажется, — это лечение правдой. Когда человек адекватный со стороны тебе говорит, как ты на самом деле выглядишь, а не как ты хочешь о себе думать… И это часто слышать про себя совсем не хочется. Потому что мы все хотим быть другими, теми, кем мы вообще не являемся. Мы можем быть разными совершенно. Короче, найти такого специалиста — это так же, как найти хороших артистов, а их, как оказывается, не так уж и много.

— Вы меняли, наверное, не раз.

— Менял три раза, пока не нашёл своего.

— Но специалистов вообще везде мало. Сейчас подруга открыла салон подологии, по-моему, она говорит: «Слушай, такая жесть, я не могу найти специалистов». Кадры вообще большая проблема, как у вас, так и у нас. Как хороших журналистов, так и хороших артистов тоже мало. Многие сосредоточены на чём-то другом, но никак не на профессии.

— Ну сейчас какая-то многофункциональность и лёгкость, и люди и то, и то, и то делают, а по существу ничего не осваивают по-серьёзному.

— Я пришёл в кафе и говорю девчонкам-официанткам: «У вас есть щербет?» И они не знают, что это такое. Они мне приносят сорбет. Я говорю: «Не-не, девчонки, щербет, щербет. Это не то, что вы мне принесли, это лед».

— Вот он, человек из восьмидесятых. Да, я очень хорошо помню, его было много.

— Да, а они вообще не знают. Я думаю: ну как так? Позвать управляющего, что ли, всё-таки не самый последний ресторан.

— Но он был там?

— Нет, его не было.

— Антон, а вы спокойно посещаете общественные места? Ведь вас узнают, подходят люди.

— Подходят.

— Как вам это?

— Они всегда с такими хорошими словами подходят, даже приятно. Я спокоен. Когда не хочу, чтобы подходили, надеваю бейсболку или очки — всё, не идут. Если я не на работе, не против общения. Если на съёмках, прошу актёров массовых сцен, чтобы в конце смены фотографировались.

— По поводу жертв ради ролей. Я просто в каком-то интервью вычитала, что похудеть очень сильно пришлось, это на самом деле труд. Но, наверное, и другие были какие-то моменты. Мне интересно, что для вас приемлемо поменять, а что нет.

— Если роль хорошая, то всё можно. Каких-то ограничений у меня нет. Если мне нравится роль, то почему бы не сделать из себя другого человека внешне? Это вообще легко. Я как-то спокойно к этому отношусь, ничего сложного.

— А вы делаете усилия для поддержания формы, ходите на спорт?

— Конечно, хожу. На велике катаюсь много лет. Наверное, четыре раза в неделю, по 20—30 километров.

— А где вы катаетесь? В парках?

— Москва вообще самый лучший город, спасибо Сергею Семёновичу Собянину. Тут столько велосипедных маршрутов, огромное количество. Парк Горького, мимо Москва-Сити, огромные набережные, везде дорожки для велосипедов.

— Просто я хочу дать понять нашим читателям, что актёр — это труд. Что это ещё и рутина.

— Возможно, пока человек не попадёт на съёмочную площадку или в театр, пока он не порепетирует в течение трёх месяцев одну и ту же сцену по десять часов каждый день... Он никогда не поймёт, невозможно осознать. Можно, конечно, намекнуть, но вряд ли люди поймут.

Мне всегда было интересно: это не скучно? Вот третий или четвёртый год ты играешь этот спектакль, и он сегодня опять начинается, в обычный день...

— Смотря какие себе цели и планки ставишь. Есть ли смысл в том, что мы делаем? К сожалению, когда я прихожу куда-нибудь и говорю, что вот Олег Иванович Борисов, или Кайдановский, или Солоницын, меня часто спрашивают: «А кто это?» И я понимаю, что, может быть, смысла вообще нет что-то тут делать. Потому что уже даже моё поколение не знает, кто это, даже актёры не знают. Есть ли вообще смысл чем-то заниматься или можно просто ничего не делать и жить в своё удовольствие, что тоже, кстати, очень хороший вариант. Вот если ты какие-то такие темы закладываешь в роли, то интересно. А иначе — ну что там, 500 Астровых уже было, у всех один и тот же текст, нет вообще разницы, грубо говоря. Зачем ставят опять «Дядю Ваню», какой смысл? Если ты что-то своё подкладываешь, о чём тебе интересно играть, тогда да.

— Есть, наверное, темы вам не близкие, в которые вы не хотите идти, да?

— Да, наверное, есть. Бизнес, условно, коммерция.

— А вам бы так пошло! Знаете, такой альфа-самец в костюме...

— Да мне это неинтересно от слова «совсем». Как бизнесу иногда неинтересно актёрское искусство или ремесло. Потому что перед разными людьми приходится играть. Мы из разных систем координат. Это не хорошо и не плохо, просто факт. Например, не очень понимают Чехова: а в чём там страдание? Когда такой человек смотрит «Три сестры», говорит: «Билетов, что ли, на Москву нет? Что они всё время — „в Москву, в Москву...“».

— Что, нельзя уже этот сад вырубить на фиг... В чём проблема?

— Да. Это классное мышление, но другое совершенно. И понятно, что такие люди создают много оригинального. Открывают банки, изобретают безопасные бритвы. Это я недавно про «Жиллетт» прочитал, про этого миллиардера, который создал безопасную бритву. Но мне другие темы интересны. К счастью, есть и совпадение, единение со своим зрителем... Когда ходят на мои спектакли или когда зал продался за 40 минут — я был в шоке.

— Серьёзно?

— Да, клянусь. На встречу со зрителем зал продался за 40 минут, 500 мест. Просто творческий вечер в театре.

— Вы интересны людям. Интересно, как вы живёте.

— Я могу сказать, как живу, условно. Очень много слушаю лекций в интернете, огромное количество. Начиная с лекций биолога из Стэнфордского университета Роберта Сапольского и заканчивая Жариновым, старшим, младшим Дежуровым, моим педагогом по искусству. Я очень люблю живопись, люблю Норштейна. Книги у меня в огромном количестве — про литературу, про живопись. Читаю, может быть, не так много, как мне хотелось бы, но читаю. Слушаю хорошую музыку, играю в шахматы, играю на фортепиано, общаюсь дома. Вот это мой день. За него я могу прослушать три-четыре лекции, пойти прогуляться с ребёнком, если у меня выходной, поболтать с Ленкой, отвезти её в театр, подождать её, в это время поработать над текстом...

— Много проводите времени в соцсетях?

— По-разному. Могу и залипнуть, вечером особенно. Вот стал в своём телеграм-канале выкладывать записи. Я очень много работал на радио «Культура», у меня там часов, наверное, двести записанных спектаклей, рассказов. Последний мы делали с Мариной Неёловой. Делюсь с подписчиками своими записями, интересными мне лекциями... Вот так мой день складывается... Вот я сегодня шёл с утра, думаю, что бы почитать, дай-ка почитаю Эйзенштейна. Потому что просто интересно, тебя это переключает. Жизнь вообще, мне кажется, такая скучноватая штука, надо делать её самому весёлой. Она очень скучная, если себе не придумывать занятия.

— Быт вас как, не заедает?

— Мы разделили обязанности напополам, вот и всё. Сначала было и у нас так, что вся нагрузка на женщину, потому что я много работал, потом поменялись, потом пятьдесят на пятьдесят.

— А что вы умеете делать? Вы не тот мужчина, который в быту беспомощен, это часто среди актёров...

— В чём-то да, в чём-то нет. В меру. Типа, унитаз починю, если сломался.

— Ничего себе! Это уже высокий уровень.

— Но с видео в интернете, конечно...

— Лампочки сами поменяете?

— Лампочки поменяю сам и даже в стиральной машине недавно почистил сток... Приходил мастер, я видео включил, говорю: «Объясни мне, как это сделать. Дети иногда мелочь забывают в карманах, что-то забивается там. Как, объясни?» В общем, стараюсь.

— У вас хороший уровень.

— Мы как-то по-взрослому относимся ко всему. У Лены свои увлечения, она, например, любит йогу и может уехать в йога-тур.

— Вот, вы допускаете, что можно проводить время и отпуск не вместе. А по правилам классической семьи она должна была вас потащить в йога-тур, а вы её — на лекцию, которая ей не нужна.

— Да, Лена спокойно относится к шахматам, например, а я нет, я их фанат. И поэтому могу по своим шахматным делам ездить, а она может ездить в йога-туры спокойно. Когда она уезжает, в этот момент ответственный дома я: кормлю детей, делаю всё, что надо. Знаешь, я тут подумал, что если умереть завтра, могу сказать, что прожил очень счастливую жизнь.

— Я — то же самое. Это такое счастье — прожить хотя бы 45 лет так, как хотел. Жму вам руку!

— Я думаю, это так здорово! Я любим, я люблю, у меня есть много закрытых потребностей, которые не закрыты у других людей. Я делаю то, что хочу. Я свободен — ну, в рамках того, как можно быть свободным. Могу сказать «нет» тем, с кем не хочу общаться, могу сказать «да» тем, с кем общаться хочу. Это редкость...

— Здорово, что ты мне руку пожала, это классно, но ты же понимаешь, чтобы дойти до этого, наверное, огромный путь должен быть. Потому что я подхожу к Губернскому театру, думаю: «Господи, это мне нужно было пройти вот эти две мясорубки, три даже, ещё в театре Арцибашева, чтобы сказать, что я нашёл свой театр. Где меня любят и уважают. Больше ничего не надо артисту. У меня могут быть разные ситуации, я мог бы с кем-то поссориться, но всё равно. Здесь я волен играть так, как хочу, и на это ещё зритель ходит. Что ещё нужно?»

— Вижу, что вы берёте то, что хотите брать. Вы предъявляете жизни желания.

— У меня проблема одна — это моё настроение, я очень депрессивный человек. Тяжёлая штука. Я про себя это знаю. Знаю, что это временно, что это иллюзия, неправда. Благо у меня есть доказательства, что это не так, есть жизненное призвание. Спокойно стараюсь с этим бороться. Но это меня выматывает сильно.

— Это ощущается как дискомфорт, как боль, как что?

— Депрессия — это просто нежелание. Просто ничего. Такой резкий спад. На самом деле у меня очень сложный характер, и часто люди удивляются, когда об этом узнают. Наверное, со стороны кажется, что я лёгкий, такой рубаха-парень. Но потом людей отрезвляет мгновенно, когда я вдруг могу что-то такое выдать...

— Вообще, в какой-то момент понял такую интересную штуку: талант — я не про себя говорю, просто о большом таланте, о настоящем — это, возможно, даже бремя, представьте.

— Да.

— Потому что это такие качели... У меня, например, есть такая штука: если вижу, что артист плохо играет какую-нибудь роль, я должен прийти домой и эту роль разобрать. Потому что, если столкнусь с такой же ситуацией, я не хочу играть так же плохо. И у меня на это может уйти неделя вообще на несуществующую роль!

— Вы коллеге не говорите ваши замечания? Я имею в виду, когда увидели, что плохо сыграл с вами в одном спектакле.

— Нет, не говорю. Я не из таких. Если спросят, обязательно скажу. Но и сам не всегда готов слушать советы. Помню, ко мне после спектакля «Свадьба Кречинского» подошёл коллега, говорит: «Хочешь совет?» Я отвечаю, что нет. А там ещё из театра ребята были, они такие: «В смысле, Хабаров, „нет“?» Я говорю: «Мне не нужны твои советы». Он такой: «Ты чего, вообще сноб?» Я отвечаю: «Ну правда не нужны, я сам прекрасно знаю, где, что и как я делаю».

— Конечно же, это невежливо, да, это невежливо... Но это так классно! Он же спросил: «Ты хочешь совет?» Вы ответили на его вопрос.

— Да, абсолютно. Просто это не тот человек, который может мне дать совет, скажем так. Учитывая его деятельность, как он играет, как живёт, чем живёт, — это точно не тот человек. Если бы ко мне подошёл Машков или Безруков, тогда бы я сказал: «Да, конечно, говорите, послушаю». А этот — нет. Это же такое удовольствие — ему сказать «нет». Я говорю: «Не хочу», — и всё.

— Мне уже 44 года исполнилось. Нужно сохранять себя в хорошей форме и вообще сохранить адекватность. И в человеческом, и в психологическом смысле. Мне кажется, я всё для этого делаю.

— Вы считаете, что у вас получилось?

— Не знаю. Пока справляюсь. Но думаю, что вся эта история с депрессией — это вообще глобальная проблема нашего времени. Люди слишком много анализируют, слишком много рефлексируют. Я вот когда думаю, что мне плохо, — понимаю, что надо чем-то заняться, не сидеть в этом состоянии. Нужно переключиться на что-то другое, на кино, на театр, на музыку.

— А в такие моменты помогает семья?

— Да, конечно. Хотя я стараюсь их этим не нагружать. Это мои личные дела, мои личные разборки с самим собой. Но да, конечно, когда рядом есть люди, которые тебя любят, которые тебя понимают, это очень важно. Именно это и даёт мне силы продолжать.

— Что вам больше всего даёт сил?

— Возможность заниматься тем, что мне нравится. Когда у меня есть хорошая роль, хороший проект, интересная задача — я счастлив. В такие моменты вообще не думаешь ни о чём плохом, просто работаешь, живёшь этим. Это даёт огромный заряд.

— И, наверное, зрители?

— Конечно. Когда ты выходишь на сцену и понимаешь, что люди тебя слушают, что им интересно, что ты можешь их чем-то зацепить, заставить задуматься — это очень мощно. Ради этого и стоит заниматься этой профессией.